Саги об Исландцах. Свейн.

source of photo

Свет погас в понедельник. Неожиданно, раз и всё померкло, как будто на Свейна сверху упало огромное плотное тёмное одеяло. Показалось, что вроде бы даже стало как-то теплее. Как в детстве, перед сном, плотная пуховая чернота внезапно обволокла его. Словно стряхивая это темное наваждение, Свейн закрыл и снова открыл глаза, но тьма не пропала, стала, правда, немного тоньше, посерела, обозначились узкие полоски лунного света, пробивающегося под дверь, стало различимо видно очертание окна. 

В этих краях отключение света было нередко - сильные ветра, подземные толчки, камнепады, оползни, всё это приводило к обрыву проводов, гас свет, пропадала телефонная связь, люди, и так не избалованные близостью к цивилизации, оказывались совсем отрезаны от окружающего мира. К счастью, обычно длилось это не долго, не больше пары часов. В сарае где-то был запасной генератор, но отец включал его один или два раза за всю жизнь, и Свейн толком не знал как к нему подступиться, да и лень было. 

Отца давно не было в живых - он погиб в горах, когда Свейну было десять лет. Братьев и сестёр у него тоже не было. Так и жили они с матерью всё это время в Гуннарстадире - маленькой ферме на юге Исландии. 

Смерть отца как бы прошла мимо него. Он читал о том, как люди переживали горе, отчетливо помнил тот день, когда матери сказали, что отца больше нет в живых, помнил первые дни, когда мать просто исчезла, испарилась из этого мира, ничего не замечала, ни с кем не разговаривала, нечего не ела, даже его, Свейна, словно не видела. Он помнил первые месяцы, когда он просыпался ночью и слышал сквозь тонкую фанерную стену сдавленные рыдания матери, видел утром на кухне её красные глаза и опухшее лицо. Для него это всё называлось горе, но сам он своего личного горя так и не почувствовал, не пережил и не понял. 

В школе, первые месяцы после смерти отца, все, особенно учителя, относились к нему с большим участием, как бы оберегали его, лишний раз обходили стороной, старались не огорчать, даже плохих оценок не ставили. Это только удивляло Свейна, но потом всё прошло, забылось, жизнь вернулась на круги своя, просто отца больше в ней не было.

Конечно, он скучал по отцу, но это было сродни поломки любимой игрушки, или пропажи любимого ягненка, как будто что-то потерялось - было, а теперь нет. Свейн с отцом никогда не были близки, отец всё время работал в стойле, с овцами, на тракторе в поле, выпивал с друзьями, и Свейн жил как бы рядом с ним, вёл свою незамысловатую мальчишечью жизнь как бы параллельно отцовской. И когда отец пропал, то для Свейна, в его маленькой короткой жизни, больших заметных изменений не произошло. Так, горе обошло Свейна стороной. 

Мать пережила своего мужа на тридцать лет - почти всю свою жизнь Свейн жил один с матерью. Мать умерла месяц назад, просто, спокойно, утром в своей кровати. Умерла как и жила - достойно и одиноко. Как обычно утром он зашел к ней в комнату поздороваться - она уже долгое время не вставала - ранняя смерть отца, заботы о ферме, неженская тяжелая работа быстро высушили маленькую, сильную и волевую женщину. Ей было всего-то чуть за семьдесят, но жизнь, взяв от неё всё что можно, все силы её, всю волю и характер, словно пережевав её, выпив до дна и потеряв к ней интерес, в конце-концов отпустила её - однажды утром бесшумно вышла из её комнаты, закрыв за собой дверь. 

Хальгерда - так звали мать Свейна, была женщиной красивой и умной. Единственная дочь богатого фермера из Кверагерди, она, наперекор своему отцу, вышла замуж за отца Свейна - младшего брата семи сестер с маленькой фермы Гуннарстадир. Ферма была небольшой: всего сто голов овец, некрепкий, старый, плохо изолированный от холода и ветров, дом, полуразвалившийся сарай, да старый ворчливый свёкор - вот и всё, что досталось ей после свадьбы. Сёстры к тому времени уже все вышли замуж и разъехались, отец мужа прожил с ними не долго - к старости он стал выпивать ещё больше. Своенравная и красивая Хальгерда долго не могла привыкнуть к пьянству и беспорядку в доме, и после смерти свёкра, на второй день натерла в доме полы и сама перекрасила все стены, словно стёрла прошлое из жизни и полноправно вступила в свои права хозяйки фермы. 

Муж не возражал. В первый год выяснилось, что он был человеком безвольным, так же, как и оба его родителя, склонным к выпивке, и, через год, когда родился Свейн, пережив неизбежное разочарование в семейной жизни, Хальгерда приняла нелегкое, внутреннее свое собственное решение и вскоре стала известна всей округе как жесткая, решительная и умная хозяйка Гуннарстадира. 

Дела на ферме сразу пошли на поправку, увеличилось поголовье овец, построили два новых загона, начали строительство нового дома, на ферме появились наемные сезонные работники. На мужа, с его нечастыми, но затяжными запоями, Хальгерда смотрела как бы сквозь пальцы - она давно смирилась со своей участью и приняла вещи такими, как они есть. В конце-концов он ей не мешал, в дела фермы не лез, соглашался со всеми её решениями, на правах совладельца подписывал нужные бумаги и даже выполнял большую часть физической работы. 

Свейн рос послушным, тихим ребенком. В школе он особо не выделялся, учился средне, главное, чтобы из школы не выгоняли, но учиться ему не нравилось, в старшие классы он не пошел и с пятнадцати лет стал работать на ферме. Интересов особых у него тоже не было, читать он не любил, да и нечего было читать на ферме, телевизора и компьютера у них не было. Рано утром уходил он в овчарню, днём работал в поле на тракторе, обедал и снова уходил работать, возвращался ближе к ночи, ужинал и ложился спать, проваливался в теплую черную тьму - под одеяло. 

С девушками ему тоже не везло. В школе, когда стали образовываться вокруг первые парочки, ему было не интересно, а потом… Однажды, когда ему было лет шестнадцать, он в первый раз напился на танцах во Флузире, и пьяный в первый раз целовался с какой-то девушкой, а может и женщиной, точно не помнил. На утро он проснулся в амбаре без штанов, голова раскалывалась, муторно и грязно было на душе, а от чего, он толком так и не понял, но после этого случая, к девушкам он старался не подходить. Да и мать, хоть никогда этого вслух не произносила, давала ему понять, что как-то не одобряла его встречи с девушками, то ли ревность в этом была какая, то ли ещё что, но Свейн об этом много не думал - так было даже спокойнее. Это и была его жизнь - работа, еда и теплый, тёмный, долгожданный сон. 

По совету друга с соседней фермы, Рагнара - полной противоположности Свейна - уверенного в себе, большого рыжего громкого парня, отца четверых таких же огненно рыжих сорванцов, после смерти матери Свейн купил в Сельфоссе компьютер, простой ноутбук. Рагнар был его единственным другом. Что влекло их друг у другу было для всех загадкой, но с самого детства, с тех первых месяцев, когда летом в жаркие сенокосные сезоны оставляли их матери вдвоем с одной няней, Свейн и Рагнар, похоже, навсегда связали свои жизни. По-разному сложились их судьбы - Рагнар удачно женился молодым, уже было четыре сына. Дом их был шумный, полный гостей, детей, сезонных работников, собак, кошек, птиц: всё в нем бурлило, кипело, шумело, жизнь била ключом. А Свейн теперь жил один.

Ноутбук он долго осваивал, привыкал к светящимся кнопочкам, яркому экрану, но с этой покупкой жизнь его впервые обрела цвет - робкие, пастельные краски одинокой жизни сорокалетнего фермера с юга Исландии - за первую неделю столько всего нового узнал Свейн, как будто и не жил ещё, и больше не манило его своим теплом, темнотой и защитой надёжное пуховое одеяло, все ночи напролет просиживал он у компьютера - смотрел на мир, читал, путешествовал, учился, впитывал всё, что прошло мимо. 

А в понедельник погас свет.  Вдруг погас мир Свейна, оставив его впервые за всё время после смерти матери один на один со своими мыслями, один на один с самим собой. И понял Свейн, так внезапно, остро и больно ощутил он свое одиночество - полное, бесповоротное, неизменное, обреченное. Он вспомнил мать, нет, не в те последние годы, а в давний летний день, когда ему было лет пять, вспомнил он её, тонкую, невысокую, в простом цветастом хлопковом платье, отчетливо представилось ему как она развешивала бельё на верёвку, как весело и беззаботно играл с ней ветер, подхватывал подол её платья, закидывал в лицо развешанные наволочки, путал, заворачивал простыни в её руках, и как смеялась она, и разговаривала с ветром и с сыном. Как подхватила она его на руки и закружила… Так больно от чего-то вдруг стало Свейну, как-будто кто-то в драке подло ударил его в грудь - сбилось дыхание, похолодели руки. 

Серое окно было уже совсем различимо - глаза привыкли к темноте. За окном нетронутый гладкий белый снег. Кое-где робко пробивались редкими стежками, рассыпанными по белому покрывалу, коричневые ниточки - остатки прошлогодней травы, одинокие и беззащитные. Буран, который, скорее всего и оборвал провода, прекратился также внезапно как и начался. Холодная, далёкая в вечности своей и безучастная к горестям людским луна освещала поля, справа - амбар, рядом с ним - овчарня, левее - гараж, у гаража - трактор, за трактором - опять поля, а вдалеке должны были быть огни фермы Рагнара, то там было пусто - тьма. Значит, у них тоже отключился свет. Было трудно сказать, сколько Свейн просидел без движения. Очнулся от того, что звонил мобильный, Рагнар кричал в трубку:
- Ну что, старик, как ты там? Я гляжу, тоже нет света? Я звонил на станцию в Сельфосс, в этот раз дело плохо, дадут только к середине недели. Тебе надо что? - Рагнар не мог нормально говорить в телефон, он разговаривал так, как-будто пытался докричаться до невидимого собеседника через пространство, чем вызывал постоянные незлые насмешки жены и детей.    
- Да вроде всё нормально, Рагги, спасибо. - Тоска немного отпустила, испугалась громкого жизнеутверждающего Рагнара. 
- Ну, давай, тогда, звони, если что. - Не дожидаясь ответа друг повесил трубку.

Свейн включил компьютер, батареи хватит ещё на три часа, а потом? Он покормил овец, поставил трактор в гараж, есть не хотелось. 
- А потом, а потом будем думать, что будет потом. - скороговоркой произнёс Свейн и снова открыл ноутбук. 
На стартовой странице всплыла реклама - женщины из Украины, России, Белоруссии. Обычно он сразу закрывал такие страницы, опасаясь в равной степени и женщин, и обмана, и компьютерных вирусов но в этот раз вопреки самому себе нажал на улыбающийся квадратик "Елена, 30". 

****
Самолёт садился в московском аэропорту Шереметьево. Закрыты откидные столики, подняты шторки иллюминаторов. Под крылом понеслись домики, поля в снегу и деревья… Много-много деревьев. Свейн никогда не видел столько деревьев -  высокие, упрямые, тянутся вверх  - темно-зелёный колючий ковёр из сосен и елей. Пронеслось под крылом шоссе с медленно движущимися автомобилями. И, вдруг, заторопилась земля, понеслась навстречу Свейну, и самолет бесшумно сел в заснеженной январской Москве. Зазвонили телефоны, ещё договаривала свои обычные слова стюардесса, выруливал самолет, но люди уже торопились на выход, толкаясь в проходе, неуклюже пытаясь достать с полок сумки и чемоданы, заказывали такси, звонили родным и друзьям. Следующий рейс в далёкий северный город со странным названием Сыктывкар через пять часов. Повезло - не надо переезжать в другой аэропорт. Открыли двери самолета, поток людей подхватил Свейна и понес к новой жизни и паспортному контролю. Обратно ему уже дороги не было. 
- Purpose of visit? - не глядя на Свейна сквозь зубы спросил пограничник. 
- Tourism, - опасаясь ещё вопросов быстро ответил Свейн. Его английский был на уровне начальной школы. Всезнающий Рагнар советовал не вдаваться в подробности на границе в России. Да мыслимо ли - он, Свейн, в далёкой, почти экзотической стране. Он, Свейн, который всего один раз был в Рейкьявике, когда нужно было покупать новую деталь к трактору и пришлось ехать с Рагнаром. Он не то что бы не летал на самолёте раньше, он просто никогда раньше не видел самолёта. Он…
- Is Moscow your final destination? - прервал мысли Свейна пограничник. В этот раз он смотрел прямо в лицо Свейну, который, услышав слово final, понял вопрос.
- No, it is Sykty… Syktra… - название далекого города ржавым гвоздем зацепилось во рту и никак не вынималось. Обливаясь потом под теплой исландской курткой, Свейн судорожно вытащил из внутреннего кармана билет на следующий рейс. Пограничник посмотрел на билет, громко щёлкнула печать, и новый паспорт вместе с билетом оказался опять в руках Свейна. Россия. Москва. Елена…


- No! No! No-no-no-no! - полная женщина в дорогой шубе тыкала посадочным талоном в лицо Свейну, по проходу к ним уже торопливо шла стюардесса с приклеенной улыбкой. 
Разговор с женщиной в шубе был короткий - они оба просто не понимали друг друга. Очевидно было только одно - женщина хотела сесть и вела себя так, как-будто бы имела право сидеть на месте 15В, его, Свейна, месте в проходе, на котором уже сидел Свейн, согласно его, Свейна, посадочного талона. Они оба уже минут десять показывали друг другу свои посадочные талоны, на которых было напечатано 15В.

Стюардесса взяла оба талона в руки, перевела взгляд с одного на другой, и вдруг, охнув, перестала улыбаться, испуганно и раздраженно стала что-то быстро объяснять Свейну. Женщина в шубе снова начала кричать и стюардесса, оставив Свейна в беспокойных раздумьях, расталкивая пассажиров, побежала по проходу к кабине пилота. Даже по своему скудному жизненному опыту Свейн знал, что когда стюардесса перестает улыбаться, дело плохо. К счастью, самолет всё ещё был на земле. 

Обратно неулыбчивая стюардесса возвращалась уже в компании с такой же неулыбчивой старшей бортпроводницей: 
- You are in a wrong plane, sir.
“Wrong” is not a good word”,  по-английски подумал Свейн.



****
- Зойка, ты что??? Это какую это ты мою фотографию туда отправила? Ты вообще в своем уме? Меня не надо было вообще-то спросить? - Лена Молчанова, спокойная, точь-в-точь характер по фамилии, её и в классе все десять лет звали Молчанкой-Волчанкой за тихий нрав и колючий черный взгляд, в первый раз в своей спокойной жизни срывалась на крик. - Какое ещё агентство? Какой интернет?? Когда это вообще было? Что полгода назад и забыла уже? Мне что теперь делать?
- Лен, ну ты не волнуйся. - растерявшаяся от такой реакции, Зоя пыталась успокоить подругу. - Ну, приедет, ну, посмотрите друг на друга, он же не у тебя, в конце-концов, будет жить, а в гостинице, не понравится, уедет, и всё, делов-то. Встретишь его завтра...
- Встретишь?? Завтра?? Зоя… ты… ты… - Лена захлебнулась неожиданно подступившими к горлу рыданиями, - Зоя, да как ты могла, что я тебе сделала? А с Андрюшкой что? Куда Андрюшку дену? Что я ему скажу?

Андрюшка драматически развивающегося телефонного диалога не слышал, а к тому времени уже крепко спал. Андрюшка был Ленкиным светом в окошке, единственный её родной человек, двенадцатилетний сын, отличник, футболист. Папы у них не было, точнее он, конечно же был когда-то - Ленкин одноклассник, первая и единственная её любовь. В десятом классе Ленкина мама сказала: “будешь рожать”, а его родители сказали, что в Бауманке большой конкурс. Вот так и разошлись их дороги, особо не соединившись. Папа их быстро забыл, давно уже женился, жил в столице и в их жизни больше не появлялся. Ленка в институт не поступила, работала фитнес-инструктором, здоровый образ жизни стал популярен, тренер она была хороший, было много индивидуальных занятий, гибкий рабочий график, денег хватало - не шиковали, конечно, но и не бедствовали. В общем, жили, не тужили, ни от кого не зависели. И вот теперь это…
- Зой, ты мне скажи теперь по-порядку, - Лена стала немного успокаиваться. - Кто он, откуда, сколько лет, и что, вообще, мне с ним делать?
- Лен, не волнуйся, мне сказали, исландец, где-то сорок, на фотке ничего такой, блондинистый, не старый, я видела фотку, прямо викинг, - хихикнула Зойка, - хочешь тебе пошлю? - Ну вот, - снова затараторила Зойка, услышав всхлип и испугавшись новой волны рыданий, - ты его встреть завтра, рейс из Москвы, вечерний, ну я вроде как пообещала, что ты его встретишь, с Андрюшкой я посижу, довези до гостиницы, по дороге пообщаетесь, ты там сразу смекнешь, что он за человек…
- Пообщаетесь?? - взорвалась снова Лена, - На чём пообщаетесь? На пальцах?? На руках которые или на ногах?? Ты это не предусмотрела?? 
- Лен, ну чё ты, главное, не переживай, он уедет сразу и всё, делов-то…

****
Пассажиры, летевшие этим рейсом, уже не скрывая любопытства, в открытую разглядывали и даму в богатой шубе, и иностранца, и возбужденных бортпроводников. Не смотря на задержку рейса, иностранца было жалко - совершенно ничего не понимая в происходящем, он беспомощно переводил глаза с одной женщины на другую, которые, похоже, уже на всех языках мира пытались ему что-то объяснить, отчаянно жестикулируя, они тыкали ему в лицо посадочными талонами, совали в руки рюкзак и всячески пытались выпроводить из салона. Иностранец явно ничего не понимал, прижимал рюкзак к себе, опасливо поглядывал на злых русских женщин и медленно шёл к выходу, неуклюже задевая то рюкзаком, то коленом сидящих пассажиров. У выхода вторая стюардесса быстро говорила в бортовой телефон. Затем она что-то торопливо сказала человеку в ярко-жёлтом жилете, стоящем по другую сторону от выхода из самолёта. Свейн вышел, дверь в салон за ним захлопнулась, мягко и надежно повернулся замок. 

Перспектива пропасть в незнакомой стране без языка и багажа совсем не радовала Свейна. “Надо было английский учить, дурак” - ругался он на себя не переставая. Так было даже легче - это отвлекало от происходящего. А что происходило Свейн совсем не понимал.

- Ну что, давай, мужик, теперь, давай, run, run! - человек в ярко-жёлтом жилете буквально взял его в охапку, и они побежали по коридорам аэропорта. Рация в руках ярко-жёлтого шипела, кряхтела и визжала, не замолкая ни на минуту, а он на бегу, время от времени что-то в неё отвечал. Пару раз Свейн услышал знакомое слово “Сыктывкар”. Они бежали через взлётно-посадочную полосу прямо к трапу, на котором, с такой же недовольной хрипящей рацией в руках, стояла на пронизывающем ветру девушка с тоже в ярко-жёлтом жилете поверх тёмно-синего пуховика. Девушка взяла измученный посадочный талон Свейна из рук ярко-жёлтого, они быстро что-то сказали друг другу, и Свейн вошел в тёплый светлый салон точно такого же самолёта, какой он только что покинул. Стюардессы молча стояли у входа. Тишина в салоне. Сто пятьдесят давносидящих в душном самолёте пар глаз уставились на Свейна с таким непередаваемым словами выражением недовольства и раздражения, что каждый шаг по проходу давался ему как по пути на Голгофу. У десятого ряда взвизгнул и зарыдал ребёнок. Свейн подумал, всё, сейчас его разорвут.


****
- Ну что, прилетел? - Зойка уже в пятый раз звонила Лене на мобильный. 
- Нет, рейс задержали в Москве.
- Погода что ли?
- Говорят, кто-то самолёты перепутал, ждали пассажира. Знаешь, как в Шереметьево автобусы отъезжают от посадочного сектора к самолётам? Так тут один пассажир встречающим позвонил, рассказал, что кто-то перепутал автобусы, так чуть в Якутию не улетел. Больше часа ждали его. 
- Прикол… Ну ладно, что, волнуешься?
- Да нет, что уж теперь.


В Сыктывкаре была глубокая ночь. После всего пережитого Свейн уже ничего не чувствовал, ни голода, ни холода, ни усталости - он знал, умом понимал, что вот сейчас, еще пара минут и он увидит Елену, ту женщину ради которой он нарушил весь свой надежный порядок, сломал десятилетиями налаженное устройство жизни, женщину, ради которой он подался на край света, и, без языка, без денег, и багажа, чуть не пропал где-то в Сибири, перепутав самолёты. Он даже не волновался, когда самолёт сел, отчаянно тормозя и проскальзывая колесами по полосе, когда попадала с полок ручная кладь, заревел от испуга ребенок в десятом ряду. Он не волновался и совсем не чувствовал ни мороза, ни минус тридцати, когда шёл без шапки в расстегнутой куртке к зданию аэропорта в толпе измученных пассажиров, ничего не чувствовал и ни о чем не думал, пока взгляд его не остановились на маленькой женщине, в коротеньком пуховике, чёрные серьёзные глаза внимательно смотрели из под мохнатого капюшона и надвинутой на брови белой шапочки. Просто эта женщина стояла немного в стороне от всех встречающих, она как бы и не принадлежала к ним, она была вне толпы, вне людей, вне времени и места. Она просто стояла и смотрела. А потом улыбнулась. И он, сам не понимая почему, пошел к ней. Потянулся. Нашёл.


****
- Мам, смотри скорее, там Андрюшка! - Маша, прижимая к груди трехлетнюю Лену, мотнула головой по направлению к телевизору. На экране в вечернем выпуске Гуннар Егильссон представлял спортивные новости: "Андре Свейнссон забил решающий гол в матче со Словакией и вывел сборную Исландии в  финал этого сезона...".
"Андре... Свейнссон", подумала Лена Молчанова, "... Мариа Свейнсдоттир и маленькая Лена. А кто бы мог подумать, Зойка...".  

Copyright © 2013 by Olga Johannesson

Почтовый тракт

С почтой России у меня отношения всегда были натянутые: сама в гости не позову, и без острой необходимости не пойду. Придет, бывало, квиток об оплате, скажем, услуг телефона, так нет, пока ещё три (за воду, электричество и отопление) квитка не в ящике не появятся, в царство потерянного времени, недовольных женщин, активно борящихся против жизни пенсионерок, я ни ногой.

А иногда бывает обманка такая придёт - квитанция - мол, получите-ка посылочку-бандерольку на ваше имя. Заинтригуют так, что уведомление сразу не выкинешь, носишь в кармане, пальцы его трогают, и предательское сознание само по себе уже время визита на почту выбирает, когда народу поменьше, и смекает, по каким дням месяца пенсии и субсидии выдают, а когда сериалы какие показывают. И тут - повторное!

Придешь в один такой вечер на почту с замиранием сердца в приятных предчувствиях в сказочных ожиданиях получить письмо заказное или бандероль, займешь место в медленной и безнадёжной тягучей очереди, и чтобы себя хоть как-то от этой бессмысленности гадкой и липнущей к душе защитить, стоишь и гадаешь, кто же это такое приятственное неожиданно тебе послал.

Но вот подходит моё время, девушка без определенного возраста и цвета волос, не глядя на меня, ожидает появления вопроса в щели окна. Дрожащей рукой я протягиваю ей уведомление, но дорога к чуду дальняя, нелегкая, (три раза будет тебе матушка отказывать, а ты всё равно ножницы подавай), и летит мне бумажка эта в лицо обратно с лексикой в обществе почти приемлемой, но с интонацией довольно обидной, по причине того, что не заполнена обратная сторона квитанции. Тут, в затылок мне выдохнула вся очередь в верхней одежде в душном помещении три часа стоящая, такое осуждение в спину, мол, да как же ты растакая по земле ещё ходишь, дышишь, существуешь и очередь занимать осмеливаешься, да так, что стукнулось несчастное осуждение о мою спину, слезло грустно по гладкому пуховику на пол и поползло в грязный угол почтового отделения номер сорок шесть.

Заволновалась я перед лицом публичного осуждения, ах да, ну и ручки у меня, конечно, нет. Нет. Сумка дома. Ручка в сумке, в кармашке. И, вообще, я пишу на компьютере. На клавиатуре. Печатаю. Паспорт? Паспорт вроде есть, а можно ручку взять? Протискиваю жалобно трясущиеся пальчики под руку мужика в дубленке, который уже свою пенсию обсуждает с лексикой в обществе почти приемлемой, но с интонацией довольно обидной. Ручка, как собака на привязи, с надеждой рванула ко мне лизаться в лицо, но цепь натянулась, собака сдала назад, жалобно скуля и пожав хвост - ручка привязана. На бечевку. Дернула. Крепко привязана. Тогда вслед за пальчиками бледненькими пытаюсь сама протиснуться к стойке, чтобы обратную сторону, соответственно, заполнить. Мужик делается вдруг недовольным, смотрит, сдвинув брови в подмышку, кто так его от выяснения насущного пенсионного вопроса отвлекает. Я обливаюсь потом, уже шестым, остался последний, жалостливо смотрю ему в глаза, робко сую ему квиточек, мол, не сама это я, волею судеб тут я, и быстро залезаю к нему в дубленую теплую подмышку, и быстро, быстро, пока почта не закрылась, пока очередь не очнулась, пока мужик не передумал, пишу, пишу, пишу. И подпись. Куда?
- Девушка, а можно спросить?
- В очередь! ("мать твою" слышится эхом в не первой молодости приятном почтовом контральто). Ставлю подпись внизу. Смутно и судорожно вспоминается, что подпись должна быть всегда внизу. Да, внизу.

И тут начинается самое интересное - это как в игре Форт Байярд, вроде дошел до конца, и начинается самое интересное, теперь мне надо встать обратно к окошку. Дубленка мой, получил пенсию (какая пенсия, мужик здоровый?) недовольно запихивал купюры в кошелек, готовился уже на выход. Место у окошка заняла девица на худых задиетиных ногах в джинсах популярной зарубежной фирмы "Шонель". Бисер на перламутровой шапочке. Стразы на сапогах. Обсуждает кредит. Громко. Такая не пустит. За ней три бабули. Бодрые на вид. Стоят давно, по виду уже неделю. Нафталиновые шапочки, накрашенные губы. Шансов мало. Думаю. Начинаю паниковать. Жду.

И вот, о счастье! Трубы иерихонские взыграли, манна просыпалась на голову мою, Осанна, Осанна! Разверзлись врата райские - гаркнула женщина и открылось второе окно. Подаю с гордостью уведомление, вот, заполнила, говорю, с обеих сторон. Женщина смотрит на квиток, я волнуюсь как студент на экзамене после ответа, как любовник после первой любовной ночи, как министр спорта после Олимпиады. В общем, волнуюсь. Не сказав ни слова, женщина уходит. Воображение глупое, несмышленые, учит тебя жизнь всё учит, а ты все ещё воображение... А воображение уже рисует красками, что там она сейчас принесет: бандероль, нет, лучше, посылку! А там, книга, подарок от Ридерс дайджест, нет что это я, нет, лучше, шапочка! Хотя нет, зачем мне шапочка, там кофточка! Вязаная! Мама послала! Точно! Новый год же скоро, и она и послала! Ах, мама, молодец!...

Предательски ползет через прорезь в окошке что белое, тонкое, узкое и смотрит на меня отпечатанными бюрократическими буквочками. Не кофточка... даже не шапочка... Время мое истекло. Прозвучал гонг невидимый. Женщина гаркнула: "Следующий!"

Пытаясь осмыслить, что это у меня в руках, смутно начинаю понимать, что опять меня подло обманули - заманили и обманули, как ребенка на фантик. В руках у меня заказное письмо из пенсионного фонда, в котором мне сообщают, что на моем пенсионном счету двести пятнадцать рублей и двенадцать копеек, что на один рубль и пятьдесят две копейки больше, чем в прошлом полугодии. С новым годом, как говорится.

О, жизнь моя! Россия! Ради чего всё это!

В Исландии, однако, почта вежливая и цивилизованная. Довольно-таки приятно на почту в Исландии прогуляться вечером. Служители почты все интеллигентные, улыбчивые, политкорректно на английском разговаривают, даже между собой, дабы не обидеть присутствующего иностранца, который по-исландски не понимает. Очередей в Исландии нет как явления такового. А по стенам развешана всякая всячина: календарики, картинки, носки, ну чего только нет!

Зашла я однажды, прогуливаясь вечером, в центральный отдел почты: три сотрудника в красных футболках, стоят, улыбаются. Задумалась я, к кому бы пойти, чтобы двух других не обидеть. Как назло, все такие ровной приятной наружности молодые люди. Пошла налево, в смысле, к тому, что слева стоял. Подхожу, и говорю, вот, мол, бандероль, отправить её надо в Болгарию. "Хорошо, - говорит улыбчивый, - отправим, -  и как бы извиняется, - только вот индекса нет". "Так я не знаю индекса", - продолжаю я блаженно улыбаться (приятно так и даже щекотно так осознавать, что, а вот в России я бы уже пятый угол искала, а тут стою, улыбаюсь). "А и ничего страшного, сейчас, - говорит улыбчивый, - сейчас мы тут посмотрим". Посмотрел минут пять у себя тут, сказал индекс, взял маркер, сам на свёртке написал. Предложил дополнительную услугу по отслеживанию бандероли в этом месяце бесплатную. Извинился, что долго индекс искал.
В общем, к почте Исландии у меня претензий нет. Не придраться было. До вчерашнего дня.
 
Мизансцена первая. Одиннадцать утра. Четверг. Обычный декабрьский день. Ребенок спит дневным сном на улице в коляске. За окном на коляску тихо падает снег. Безветренно. Хороший, в общем, день.

Главная героиня наливает чай, берет трубку телефона, набирает номер почты (спокойным, улыбчивым голосом):
- Добрый день, мне кажется, что мне не приходит почта. Я жду одну бандероль и несколько писем.
Работник исландской почты (спокойно, улыбчиво):
- Да, вы правы, вам не приходит почта.
Главная героиня (нервно, с удивлением):
- Не приходит? А почему?
Работник исландской почты (спокойно, с пониманием):
- У вас на двери нет таблички с именами тех, кто живет в доме, поэтому почтальон относит всю вашу почту обратно, и мы её отправляем туда, откуда она пришла.
(долгая пауза)
 Главная героиня (возбужденно, сбиваясь с дыхания):
- Но, простите, мы же сообщили вам наш новый адрес, и на всей корреспонденции наш адрес и имена?
Работник исландской почты (спокойно, с пониманием):
- У нас такое правило, если на двери нет таблички с именем, то вся корреспонденция возвращается адресанту.

Мизансцена вторая. Прошло несколько минут. Обычный декабрьский день продолжается. Ребенок всё еще спит на улице в коляске. За окном так же тихо подает снег. Безветренно. Кружка чая на столе. Чай остыл.

Главная героиня (возбужденно, говорит быстро):
- Здравствуйте, мы у вас заказали табличку на дверь с нашими именами где-то месяц назад, скажите, она готова?
Работник исландской компании, коротая делает таблички с именами на дверь (спокойно, безэмоционально):
- Да, мы сделали её уже давно.
(пауза)
Главная героиня (упавшим голосом):
- И...?
 Работник компании (спокойно, безэмоционально):
- Мы выслали её вам три недели назад, но почта вернула нам пакет, потому что у вас на двери нет таблички с именами.
(долгая пауза)
Занавес.


Не ладится у меня с почтой что-то. Пойду, теперь уж голубей заведу.



Copyright © 2013 by Olga Johannesson

Саги об исландцах. Арнар.

В старом гараже было холодно. Не холоднее, конечно, чем на улице, но каждый раз, когда распахивалась и захлопывалась с оглушительным грохотом железная дверь, внутрь врывался ледяной ветер, принося с собой холод - обычную ноябрьскую погоду северной Исландии. 

В гараже сразу становилось холодно. Не промозгло, не зябко, не знобко, а монотонно, навязчиво холодно. Холод, как бы присматриваясь к окружающим, зависал с воздухе, замирал и медленно по-змеиному проникал не только под слои толстых теплых свитеров исландской шерсти, но и в глубину сознания, лез без стеснения в самую душу, и на миг, на тот короткий миг, когда распахивалась дверь, запуская кого-то с порывом ледяного воздуха внутрь гаража, когда на тот короткий миг в в дверной проём можно было увидеть серый, острый, режущий глаза, лицо, руки, пробирающийся под самую теплую одежду северный арктический ветер, душа испуганно замирала, приседала, пряталась. 

Ветер знал свою власть и силу. Он, как жестокий хладнокровный и честолюбивый гонец, первым врывался на своем сером скакуне в жизнь людей, только одним своим появлением провозглашая долгие месяцы правления суровой, безжалостной арктической зимы приносящей с собой бесконечный темный холодный день. 

Холод веками был частью жизни людей на этой неласковой земле. Пронизывающие ветра Арктики, снежные бури, бураны, метели, ливни со шквалистым ветром такой силы, что потоки воды несутся параллельно земле нетронутой дождем - всё это неотделимая часть исландской жизни. Погода здесь неласкова с людьми. Она как будто бы пробует их на прочность - заставляет преодолевать самих себя, закаляет характер, тело и душу. Но бывает и ломает она человека - бывает так, что нет спасения мающейся душе от стихии природной, бывает, что забирает она последнее у человека - надежду, и зачем жить тогда не знают люди.   

 
Может быть поэтому с древних времен у исландцев всего два сезона в календаре - зима и лето. Лето начинается официальным праздником Первого дня лета в четверг, который выпадает между девятнадцатым и двадцать пятым апреля - день этот обычно ненастный, холодный, по-весеннему обманчивый: начнется без ветра, выйдет солнышко, а через час-два уже метёт липкий, сырой снег, забирается под капюшон, лезет в глаза, и ветер, ветер. На небольшом острове в арктической части Атлантики всегда ветер. Нигде нет спасения жителям, негде укрыться. Важно в этом дне для исландцев одно - зима закончилась, зиму пережили, самое страшное уже позади, хуже уже не будет, теперь, день ото дня всё больше и больше будет прибывать тепла, солнышка, и хотя будут ещё коварные короткие набеги уходящей и огрызающейся в ответ зимы, но всё самое страшное уже позади, впереди - лето. 

А ноябрь... Ноябрь - это месяц безнадёжности, безысходности - никуда не деться от жуткого, белого савана надвигающейся арктической зимы. Авангардом несутся первые отряды скакунов-ветров, и всегда неожиданно влетают в жизнь всего живого первые ледяные порывы ветра, летит из под копыт вздыбившихся лошадей снежная пыль, забивает глаза, и ветер становится всё сильнее, и безмолвным невидимым всадникам уже нет числа... и жестокая их хозяйка - зима - раскрытым своим ледяным кафтаном покрывает всё живое и становится всё ближе, ближе. 

Вся жизнь цепенеет в страшном ожидании - давным-давно уже покинули остров птицы. Одна за одной по зову вожака поднимались на заре с печальным криком стаи птиц, как бы прощаясь с насиженными местами, как бы прося прощения у людей за свою слабость, за свою лучшую долю, за то, что они могут улететь, а люди, бедные люди, не могут.

Всё живое покинуло долину Олавсдалур на севере Исландии, кроме одного существа, ворона, полу-мистического, наделенного невероятными особенностями народным словом, который, казалось бы, уже слился с природой и стал её частью. Одинокая сильная птица осталась в очередной раз уже много лет подряд зимовать с Арнаром. И сейчас он парил преодолевая серую силу холодного ветра, безмолвно, спокойно, с непонятным человеку своим вороновым достоинством.

Арнар был еще далеко не старик, всего лишь семьдесят лет будет в следующем году. По исландским меркам и вовсе молодой. Отец его умер в девяносто шесть лет, мать в девяносто два года. Правда отец его умирал долго, собственно, он перестал жить ещё задолго, лет за пятнадцать до своей смерти, он просто решил, что жить не будет, лег на свою кровать и больше не вставал. Ничего его не интересовало. Старый фермер умер еще тогда, в тот же серый ноябрьский день, когда так же начиналась зима, ещё одна, ещё она бессмысленная зима из череды многих.  

Арнар много думал об отце в последнее время. Потомственный фермер, он всю свою жизнь отдал работе на ферме - Олавсдалур - названой в честь мужского родового имени. На он ней родился, сюда же, как и его отец, и его прадед, и все мужчины рода, привел жену, Астридур, там же, на этой ферме родился он, его первенец, Арнар. 

С утра болела спина, но это теперь обычное дело. Стало тяжело вставать утром на дойку, но верный своей работе, как и все поколения мужчин в его семье, день за днем, год за годом он так же упорно два раза в день ходил в коровник, утром и вечером, и ничто, ни погода, иногда страшная в бесновании своем и непокорности человеку, такая частая в этих местах, ни болезни, если только не сваливала его какая-нибудь немогота совсем, да и то ненадолго, не могли заставить его изменить этот круг времени, его собственное времяисчисление — две дойки в день - в шесть утра и шесть вечера каждый день. Без праздников, выходных, перерывов. Он как бы жил в этом круге. Как машина, как колесо, и остановить этот круг, выйти из него, означало бы для него смерть.

Не смотря на погоду, на боль в спине, сегодня был хороший день — вчера приехали на выходные гости из Рейкьявика — дочь и сын с семьями, у каждого по трое детей, это богатство настоящее, то, ради чего стоит жить на свете. Детьми своими Арнар гордился: их пятеро, четыре сына и дочь, все учились в университете, а двое - Олавур и Орри - даже доктора наук. Дочь Элинборг - юрист, начальник отдела в Национальном регистре Исландии. Все теперь столичные жители. Вроде как все вышли в люди, но это не радовало Арнара - все дети его, не смотря на то, что родились и выросли на ферме, и не смотря на вековую родовую традицию мужчин работать на земле, по странной прихоти обстоятельств, все дети Арнара оторвались от земли, и даже Олавур, первый сын его, названный родовым именем в честь деда, в начале вроде бы и пошел по стопам отца, поступил в сельскохозяйственный институт, окончив его, уехал в Данию, прожил там десять лет, женился, защитил докторскую диссертацию, развелся и приехал в Исландию, но домой, в Олавсдалур так и не вернулся. Разорвали связь, потеряли забыли корни свои, ушли от земли его дети, некому принимать наследство всех поколений родовой фермы. Может быть в этом есть и его, Арнара, вина. Двенадцать внуков. Во внуках его радость, его жизнь, бессмертие, надежда. 

В гараже разделывали мясо. Два раза в год Арнар выбирал корову на забой. Какую корову выбрать не сложно, а вот как - всегда тяжело. Ведь они, его подруги, верные ему своей глупой коровьей привязанностью, единственные живые существа, которые ждут его утром и вечером. Как только зажжется свет, одна за одной медленно поднимаются, поскальзываясь на деревянном полу, мокром от навоза, помахивают лениво хвостами, пофыркивают со сна, поднимают мокрые склизкие морды, потягивают воздух, узнают новости, погоду. Они ждут его, девяносто две верные его подруги, его жизнь, его работа, его молодость. Каждый раз, два раза в год, весной и осенью прощается он с одной из них, из-за малых надоев, или из-за того, что не телится корова, или из-за частых в этих холодных краях затяжного неизлечимого вечного коровьего проклятия - мастита, и, конечно, конечно, никто никогда не узнает, не должен знать, как болит его душа много дней после такого нелегкого выбора.

Сегодня в холодном старом гараже Арнар разделывал Мару - молодую, спокойную корову, которая летом, ещё в заморозки застудила вымя. Разделывал неторопливо, методично, как и много уже лет - снимал толстый плотный желтый слой жира, вычищал полоски жировой ткани из мяса, бросал жир в коробку, маленькие обрезки и мясо похуже в фарш, чуть получше - в гуляш, вот куски с косточкой - на холодец, на супы, вот отборное - вырезка - для дорогих гостей - этот кусок на Рождество, этот на Пасху, этот отложил на сегодняшний вечер.  

За разделочным столом в этот раз с ним раз работали женщины: дочь и русская невестка, жена Олавура. Сыновья были в Рейкьявике, работа, важные дела, приехал, правда, в этот раз зять, немец, но к такому неблагородному занятию как разделка туши он, то ли сам не хотел приобщаться, то ли не умел, то ли всё вместе, но в гараже он в тот день так и не появился. Женщины работали методично, молчаливо, стараясь побыстрее закончить нелегкую, неженскую работу. Пластиковые перчатки на руках черствели от застывшего жира и холода, руки скользили, ноги и спина затекали. Постоянно с локтей раздражающе сползали закатанные рукава свитеров, и, чтобы поднять их обратно, приходилось стаскивать закорузлые перчатки с обеих рук, закатывать рукава и вновь натягивать непослушный жесткий пластик на руки. 

Арнар украдкой смотрел на Ингу - невестку, жену старшего сына, Олавура, русскую женщину по странному стечению обстоятельств названную скандинавским именем. Когда-то много лет назад Арнар влюбился. Сильно, безумно, на всю жизнь, как и положено влюбляться в восемнадцать лет. Инга сильно напоминала ему его Асту, ту беззаботную двадцатилетнюю Асту много лет назад - то же быстрое движение руки поправляющее съехавшую на лоб прядь волос, тот же серьезный быстрый взгляд исподлобья, даже внешнее сходство было поразительное - черты лица, губы, лоб, форма носа - причудливо играет судьба с людьми - как же так могло получится, что через много лет его сын привезет из далекой страны женщину так поразительно похожую на свою мать. Асты нет в живых уже много лет, но есть их пятеро детей и двенадцать внуков, и это они, Арнар и Аста, в детях своих, во внуках навсегда, на всю жизнь, навечно, вместе. Так думать, вспоминать об Асте было легче.   

Словно прочитав его мысли, Инга взглянула на него  и улыбнулась: 

- Может сделаем перерыв? Coffee-time?   

В гараж с очередным порывом холодного ветра влетел семилетний Эмиль:

- Деда, ну что копаетесь! Всё на столе уже!

В шесть часов вечера Арнар вошел в коровник. Коровы, встретили его у входа, поводя мокрыми мордами, со странным неосознанным холодящим чувством в сметянии попятились, напирая на стоящих сзади мощными телами, наступая на копыта друг друга - хозяин принес запах смерти. Спина совсем разболелась после многочасовой работы за разделочным столом в холодном гараже. Муторно было и на душе Арнара, то ли от того, что пришлось забить Мару, которая всегда стояла у входа первой, ластилась к нему, то ли от той постоянно ноющей мысли, которая беспокоила Арнара последние годы, мысль о будущем фермы - кто встанет после него, кто возьмется управлять Олавсдалуром, кому оставить веками хранимую в роду ферму. Только сейчас он понял своего отца, который однажды в такой же серый ноябрьский день просто слёг и перестал жить. 

Вечером приехал из города Олавур, дети и внуки собрались за столом. Внуки, приняв обычное участие в перепалках с матерями о пользе ненавистной взрослой еды, быстро запихали в рот положенное им по возрасту и убежали к телевизору. За столом в тот вечер разговаривали в основном на английском - Кристоф не любил говорить по-исландски, хоть и знал этот язык, а Инга пока не могла. Много смеялись. Арнар смотрел на них как бы со стороны и думал об Асте, вспоминал как им было по сорок лет, как сейчас его детям, как они любили собираться за столом, какие были компании, как убегали они, эти дети, сидящие сейчас за столом взрослые люди, в соседнюю комнату слушать радио. Завтра все уедут и останется он опять один в сером ноябрьском холоде. Жизнь прошла. Неужели так бессмысленно... 

- Давай посчитаем пальчики? - младшая дочь Олавура, Аста, названная в честь бабушки, всё это время тихонько стояла за его спиной. Арнар улыбнулся и подхватил малышку на колени: 

- Давай. Сколько пальчиков на руках, ты знаешь?

- Ну конечно, деда, десять.

- Двенадцать, моя птичка, двенадцать. И в этом вся жизнь. - обнял внучку покрепче старый фермер Арнар Олавссон. 

Copyright © 2013 by Olga Johannesson

Есть женщины в ... исландских селеньях!

Моему мужу со мной нелегко, но и повезло тоже очень.  А что, как есть, так и написала, из песни, как говорится, слов не выкинешь. 
Начиналось всё очень по-исторически: мой муж, викинг по всех аспектах этого определения, следуя зову предков и брожению древних кровей, несколько лет назад предпринял опасный вояж к дальнему северному славянскому берегу, в загадочную страну Бьярмаланд, что на севере Белого океана (так они тут Белое море до сих пор называют).

Николай Рерих "Заморские гости"

И привез мой супруг-викинг, всё как полагается, всё по плану и по-писаному, жену-славянских кровей, красоты неописаной и ума необъятного. Накрутил, собственно, тёмну косоньку на кулак решительный, посадил на корабль летающий (самолет они тоже так до сих пор называют, но о причудливых законах словообразования исландского языка в следующей истории) и увез с двумя пересадками девицу своенравную  в землю странную и далекую. Возможно на остров Буян. Или на Марс... Или Луну... В общем по прибытию было непонятно. (Кстати, исторический факт: летом 1967-го года Нил Армстронг отрабатывал навыки перемещения по лунной поверхности на Северо-востоке Исландии).

И поселил он среди разнообразного изобилия заморского молчаливую девицу славянскую в башню кирпичную на второй этаж, и пошел на службу в палаты белокаменны министерские.
И взялася девица хозяйствовать - скатерти льняны перестирала, оконца узорчаты перемыла, рубашки мужнины перегладила, похлебки с красного овоща корнеплодного с непроизносимым названием шипящим-свистящим (но вкусного) наварила. И пришел господин из палат белокаменных и подивился шибко такому раскладу непривычному, да невиданному...

Шутки-шутками, но если серьезно, то за всю жизнь не было такого случая у моего прекрасного супруга, чтобы какая-нибудь женщина ему погладила, например, рубашки. Мама гладила на праздники в школу, но только на праздники, а зачем им, мальчишкам, рубахи гладить? А у мамы ещё четверо было, сами понимаете. Но дело даже не в этом, а в том, что не гладят в исландские женщины рубашки мужчинам, принципиально! И окна не моют. И суп не варят. И полы не натирают. И не пылесосят.  Рожают, правда, ещё пока, это да, но с детьми далеко не всегда сидят.

Я, конечно, ради красного словца немного драматизирую ситуацию, но в целом, это правда. Исландской женщине, не каждой и не всегда понимающей истинное значение феминизма, но воодушевленной освобождающей от домашнего рабства идеей, удалось не только успешно воплотить равенство полов на практике, но и перевернуть полярность, сместив основные акценты домашних обязанностей на мужской пол. А они, мужчины, безропотно и бесповоротно приняв такой расклад, растят детей, готовят еду, работают на работах своих и даже хлеб пекут, многострадальцы безответные, и не в хлебопечке какой-нибудь, а замешивают, раскатывают и пекут.

Чудо-расчудесное, диво-дивное, мёд для слуха русской женщины, воспитанной поколениями, чтобы безропотно тянуть всё семью и быть в ответе за всех и за вся. Бывает же...

Почему в Исландии так получилось? Ведь такое положение вещей в отношении прав и обязанностей полов не типично даже для видавшей виды старушки Европы.

Этому есть несколько причин. Первая - историческая. Исландцы никогда не были рабами. Соответственно, исландская женщина никогда не была рабыней, наложницей или служанкой (на это как раз славянские и кельтские женщины имелись в большом разнообразии и наличии), так что нет у них в генетической памяти рабства или унижения, и не сформировалось веками покорное, безропотное смирение, подчиненность давящим обстоятельствам и несправедливости.

Яркий пример этому - саги, по-сути своей исландский бытовой эпос. В них женщина всегда равноправна мужчине. Конечно, в правах женщины были ограничены, всё-таки не те времена были, но влияние на мужские решения имели огромное так, что часто именно их хитрость и остроумие решало политику страны (яркий пример Бергтора и Халльгерд из самой, наверное, известной исландской саги "Сага о Ньяле").

Вторая причина, или следствие это, даже не знаю, это сам тип исландского мужчины. Мужчина-исландец - уникален. Его в пору заносить в Красную книгу как редкий исчезающий в пучине глобализации подвид homo sapience. Не знаю, получилось ли так из-за векового влияния сильного характера исландской женщины (выдрессировались, то бишь), или изначально они такими были, но тем не менее, вернее, преданнее, спокойнее и разумнее нет мужчин на земле. И это так.

Третья причина - это большая материальная помощь матерям-одиночкам. Женщина в Исландии чувствует себя настолько свободно с двумя-тремя и так далее детьми, что у неё полностью отсутствуют такие свойственные русской женщине вековые печали на тему: "Да-кому-я-нужна-такая-с-детьми". В Исландии нужна. Кому? Исландскому мужчине.

В общем состояние этого вопроса на сегодняшний день в Исландии таково, что незамедлительно приходит на ум диалог Тоси и Анфисы про матриархат и сетования по поводу его кончины из кинофильма "Девчата":
- Вот мы сегодня по истории проходили, было такое время, когда женщины мужчинами командовали. Очень правильное было время! Я вот только название его забыла. 
- Матриархат что-ли? 
- Ты тоже знаешь? Вот они где у нас сидели, голубчики! Так нет, выпустили их древние женщины, вот они теперь и командуют!

А исландские женщины не выпустили, и они у них, голубчики, всё ещё "там" находятся.
Хорошо это или плохо, решать, наверное, исландским мужчинам. Но мой муж, с подозрением и вниманием осторожно и тщательно изучив феномен наглаженных рубашек и ароматного мясного варева в кастрюле (а нет ли тут подвоха какого?), постепенно воспрял на всевозможные новые подвиги и начинания.

Ведь всё от женщины идет. Не зря же Алатырь-камень, бел-горюч, всем камням отец с троном мирового царствования и мудростью великой, змея Гарафена и птица Гагана охраняют, а не Кощей-там какой-нибудь. Хоть он и бессмертный, и бережливый...



Copyright © 2013 by Olga Johannesson

Эйяфьятлайокутль становится родным

На мой взгляд такое направление ономастики как антропонимика (лингвистическая наука, исследующая имена собственные) незаслуженно недооценена человечеством как способ познания действительности вокруг нас. 
Вот топонимика (географические имена собственные) - это другое дело - всех от мала до велика топит волна неподдельного интереса к истокам и корням - и великим учёным умам, и пионерам-пенсионерам-краеведам интересно было бы узнать почему село Польское Сучкино располагается с таким польским названием в такой непольской Нижегородской области. Или вот настоящий топографический оксюморон - село Непьющи в Ярославской области. Да мало ли примеров...

источник фотографии

Мы живем и не обращаем внимание на свою же собственную уникальность. Но подумайте, какая антропонимика окружает нас и формирует наш мир.
Три года назад я жила в России, и мир был прост и добр ко мне: моего инструктора по фитнесу звали Наташа, парикмахера Оксана, мастера маникюра и педикюра Татьяна, были подруги Юля, Таня, Ксения, Надежда, Маша, Даша, двоюродные сестры Аня и Лена, дорогой и любимый брат Сергей.
Мою маму зовут Нина, а папу звали Саша. (Это как скороговорка, что запомнилась из садика и на всю жизнь: "Мама-Нина-папа-Саша").
Бабушку мою звали Евфалия и это была едиственная антропонимическая экзотика нашей семьи и моей прошлой жизни родом из начала века и Вологодской губернии Кадниковского уезда.

Теперь мой инструктор по фитнесу - Иглу Храпнхильдур Эгильсдоттир, парикмахер - Гудрун Оск Бриньольфдоттир (имя которой, кстати, по-исландски произносится как Г(в)удрун).

Мою свекровь зовут Элин Сигурлойг Сигурдардоттир, свекра Йоханнес Торвасон (совсем неплохой вариант, учитывая другие возможности и причудливые исландские невероятности).
Братья моего мужа: Сигурдур, Гуннар Тор, Элвар Инги (Йоханнессоны) и сестра Астридур Йоханнессдоттир.
Мои племянники: Хьялмар, Петур Стайн, Йоханнес (Сигурдарсоны), Валгейр Стайнн, Даниель Орри и Йоэль Храпн (Гуннарссоны).
Мои два дорогих пасынка: Элиас Снайэр и Йоханнес Торви (Торвасоны).

Медсестру моей дочки зовут Хольмфридур Оск Кристьянсдоттир, доктора - Кольбейн Аусгейр Гудьонссон.
Моего агента в банке (кстати, очень приятной наружности женщину) зовут Рагнхильдур Дёгг Ингимардоттир.
Личного ассистента моего мужа зовут Брингхильдур Хульда Магнусдоттир.
Знаменитого исландского писателя криминального жанра, которого перевели даже на русский язык, зовут Арнальдур Индридасон. Мою любимую исландскую писательницу зовут Стейнунн Сигурдардоттир.
Бьорк, на самом деле не просто Бьорк, а Бьорк Г(в)удмундсдоттир.
Нашего исландского президента и премьера зовут Олавур Рагнар Олавссон и Сигмундур Давид Гуннлойгссон соответсвенно.
(с нежностью вспоминается мой первый исландский синхронный перевод две недели назад...).

Отдельно хочется упомянуть о Комитете исландских имен (нет, это не из Монти Пайтона, к сожалению) и как мы получали разрешение, чтобы назвать нашу дочь именем, которое сможет произнести наша русская бабушка и все русские родственники.

Чтобы дать имя ребенку в Исландии надо начать с того, чтобы ознакомиться, есть ли это имя в реестре имен, разрешенном для употребления в стране. Если вдруг вы не хотите назвать ребенка, к примеру, благозвучным и гордым именем Йорспридур Гуннфридур, а как в нашем случае, например, хотите вот Катю и всё тут, то вам туда, в Реестр.
В нашем случае имени Екатерина там конечно же не было. По всем правилам мы отправили заявку, где мама-лингвист выложила все свои накопленные долгими годами университета и аспирантуры знания и мотивировала на пятнадцати страницах и на грамматическом, морфологическом, стилистическом, узуальном и фонетическом уровнях, что использование имени Катерина не несет разрушительного воздействия на исландский языковой социум. Другими словами, вы тут, друзья-викинги, как говорили как собаки лают и писали рунами топором по дереву, так оно и дальше будет, не смотря на то, что будет у вас на острове жить маленькая девочка по имени Катя.

И собралась лингвистическая комиссия, которая собирается раз в месяц, а Катя была безымянная целый свой первый месяц. И пришел нам и безымянной Кате через месяц официальный ответ на официальном бланке, что имя "Катерина" официально внесено теперь в Реестр имен Исландии (большое пожалуйста, братья славяне, пользуйтесь на здоровье). И назвали мы Катю Катей.

А бабушка с красивейшим русским именем Евфалия восьмидесяти семи лет от роду, в здравом уме и твердой памяти, до сих пор не может понять как же по-русски зовут ее нового внука (моего исландского супруга) Торви. Все лето мы ей объясняли, что Торви он и по-русски Торви. А потом смирились и назвали его Ваня.
Ну вот, всем сразу стало жить легче.

Но иногда, в ночи, приходит ко мне, с завидным упорством повторяясь в деталях своих, страшный сон, со временем всё чаще и чаще, как дочь моя подрастает.
И снится мне, как маленькая девочка Катя, приходит из школы и на непонятном языке сообщает маме своей, что хочет пойти в гости с подружке Гуннхильде Хрейдарсдоттир, которая живет на улице Брейдарборестигур, что рядом с магазином Мелабузин в Хапнафьордуре, ну это та, у которой брат Торстейн Г(в)удбрандур Вильхьяльмссон, который в Хлизар ментасколи учится, который нашего Элиаса Снайэра лучший друг, ну, мама, не помнишь что-ли?

И для нее, русско-исландской девочки, в этой жуткой экзотической антропонимнике древнего северного социума, совсем ничего странного уже не будет.




Copyright © 2013 by Olga Johannesson

"That day, for no particular reason, I decided to go for a little run..."

Distance: 21 kilometers
Time: 2 hours 1 minute (one minute, for God´s sake...)
Average Speed: 10,4 km per hour
Most Encouraging Information: 1277 calories burnt 
Personal achievement:  and a completely new feeling of knowing myself better.  

It was not before my body had completely gotten over the torturing experience of running for good two hours non-stop;

It was not before I had generously helped loading it with tons of chocolate, pies and sugar in the following month with two birthdays of my daughter´s and my husband´s;

It was not before a month had passed, 
when I actually felt ready to come out and talk about it publicly -
- my first and largest masochistic experiment - taking part in the Reykjavik marathon. 

It started at 8:40 am on a most boring and wet late-August typical Icelandic morning. I will abstain from the chronology and detalization of the events, but will instead share my experiences and interesting moments of taking part in that "most unnecessary and disturbing" (thank you, mom) event.

My moderately handsome husband was running full marathon (for those blessed who do not know, this means 42 kilometers of pain, misery, blistered feet, and occasional self-pity) that day. We started together and he, in a rather gentlemanly manner, was accompanying his lady the first ten kilometers, until, of course, he felt rather bored and got tired of, actually, walking.

After the first five, I got a recurrent thought circling in my mind, measuring the distance: God bless Drinking Stations and good people working there. This is the actual measure for a runner, an occasional oasis of life and hope, not the abstract kilometers which seem only growing longer with every step.

A half-conscious crowd sharing a common blurred state of mind, hardly seeing anything through the pain in the lungs and with the leg muscles dying with every step, can hardly be expected to observe the manners and etiquettes and avoid throwing paper cups under the feet, but miracles happen: a moderately handsome gentleman of mine was actually running with his cup in the hands for a good mile looking for a trash bin, under the judgmental look of his not-so-well-mannered spouse, until one of the cheering people took it from him. Apparently, manners are always manners.

People standing outside and cheering was the highlight of the trail. Honestly. Thank you all for being there! If you haven´t been at any side of the path, just try to imagine how all those people got up on an early cold and wet morning, went out with the kids and occasional water and pastry, were standing outside in the rain, clapping, smiling, playing music, encouraging us, to get over ourselves, to keep on going, to believe we can do it. (When I stop running, I,  hereby, in this piece promise to all of you - witnesses reading this - I will put up all my grumpy, irritated and sullen kids at 8am and go out at every marathon to cheer and support those crazy courageous people). Here and now I can only say, thank you. Probably, you have no idea how much it mattered!

Other words of gratitude I should address to my brave and determined step-son just only for the fact that he, in his teenage anarchic-nihilistic prime, put himself out of a warm bed at 8am on Sunday morning, went out alone into the cold rain and wandered for hours in the streets of Reykjavik with a camera, trying to catch us on the trail to take good pictures... Indeed, that day was full of personal victories.

A rather (believe me, this is just a literary understatement) lean Japanese man was running somehow around me most of my twenty kilometers - overtaking lazily and lagging behind for taking pictures of the most beautiful scenery and places that we were passing by, until he quite (again, understatement) easily and gracefully turned into the full marathon path and lost himself for his next 42 kilometers with more pictures to be taken with grace and ease of running. Speaking of the cultural labeling.

Interesting (I am not sure it was the exact emotion of the spur of the moment) it was to see the cocky sporty super guys running already back fresh and frisky when me, my pain, both of my lungs and each and every of my leg muscles were only hardly finishing our first ten.

Rather amusing was to realise that both feet started to blister on the 12th kilometer (9 km more to go). In my defense - I did prepare! I did read all those numerous advice web-sites about how to prepare for the marathon. I did put on my old comfy running shoes and all-proven professional socks. I just failed to take into consideration the high dampness of the day, and on several occasions in the beginning, when we all were still running in one big crowd, I stepped into the water and that irrevocably for weeks, for many a painful shower, settled the sorrowful destiny of both of my feet. The professional running socks, eventually, were the only serious loss of the day.

People show their true colours in the long distance running. Or is any demanding situation working as a touchstone and depriving us of the craftiness and pretense? Spending two hours with more or less the same people around you, one can see how different we all indeed are. Someone runs pushy, overtaking and stepping just in front of you, someone steps into the big pool and makes the feet of everyone around a wet mess, and someone (there was one guy) completely exhausted, sweating and already hardly running, who saw a glove drooped by a guy running in front of us; with everyone just passing, he picked it up and followed the guy for six more kilometers unable neither to get up to him, nor even to shout anything, but just carrying his glove.

Finishing the last kilometer with the rain in the face was not what a girl with a makeup on the eyes would dream of (you know exactly what I mean, sisters), especially with the full awareness that my step-son would be waiting for me to take pictures of me beautiful finishing. Nothing doing... Passing by Harpa (a national opera house) - a grandeur manifestation of the small and proud nation´s self-consciousness - encouraged me to hold my head high and whole-heartedly believe Christina Aguilera that we are all beautiful... no matter what.

I do not consider myself an emotional person to weep in the movies, on books or cute stories but going through the finish line, at that very moment, I blessed the rain washing down stuff from my eyes.

I did it.


Copyright © 2013 by Olga Johannesson

An Always Within Never

"Thinking back on it, this evening, with my heart and my stomach all like jelly, I have finally concluded, maybe that´s what life is about: there´s a lot of despair, but also the odd moment of beauty, where time is no longer the same. It´s as if those strains of music created a sort of interlude in time, something suspended, an elsewhere that had come to us, an always within never. 
Yes, that´s it, an always within never." 

(Muriel Barbery "The Elegance of the Hedgehog")


Have you ever stopped completely absorbed by the moment? It could have been anything: a purity of nature, a breathtaking landscape, a stunning sunset, a pale sunrise, a piece of music, a line of a poem, a frailty of a flower, a tenderness of a bird´s singing, anything? As if, in this particular moment, we get the revelation of life, if only we could read through it...

Have you ever been able to almost physically feel the bliss of a perfection, a unity of the nature and a human, a state when everything around you and inside you come together despite the most disturbing circumstances, states, dispositions, griefs, sorrows, concerns - everything gets washed away leaving you cleansed and pure, ready to absorb this momentarily gift of the universe - the gift of being.   

...by its definition to make a day perfect something special should designate a senseless 24-hour existence or even a better definition would suit a chain of desirable events (to cover a 24-hour senseless existence) in such a way so that by the time one is ready to hit the pillow and send oneself into the oblivion one actually feels (for once) accomplishment and a positive attitude which justifies the meaningless dwelling and fulfills unyielding all-human existential Angst (at least until a warm encounter with a cup of coffee, appeasing with the harsh reality of the following morning).

My perfect day started at 5:30 am, with the sun still enjoying the nap, and my own daughter slapping me by my own pillow into my own face. As the weekend morning are primarily my duty to wake up before dawn with our smiling early bird, with the angels still sleeping, I greeted my usual 5 am friend, the devil, who was already dancing in my head, running shivers through my body and with a tender whisper tempting me to run away and join the circus (until it's too late and everyone wakes up).

I took the smiling happy angel out of our bed and let my lucky bastard moderately handsome husband watch his I-am-using-my-laser-to-kill-all-aliens-in-space dreams (I, quite groundlessly and naively, still choose to believe it is only scenario that is running under the warm cuddling blanket in the sweetness of early mornings since his age of fourteen).

At 5:30 am I went out of a warm bedroom into the coldness of an abandoned living room to face the unbearable brightness of being in the five electric lights with the demon of electricity (seriously, what is this thing?) snapped out into the human world by a switch.

And that was still long before God created coffee that day...
Or roosters had finished with the demons for the third time that lonely September morning...

Holding the thought of the roosters, demons and a protective happy baby in the arms I have proceeded to open the balcony door to see... an Eden - a quiet, completely calm, warm September morning - air standing still, motionless; thin salty smell of the ocean layering the gray transparent air, like the jasper seaweed curls gently threading through the solid waters of the ocean; and all was peaceful, still: houses, trees, posts. Grass, roofs, tarmac saturated their colours with the sprinkles of mildew and turned up ever so bright and sharp in the dullness of the air. Beauty.

I packed my angel into the overalls and we went out. We walked to the playground in the complete silence of being. While the little one was quietly exhilarating herself on the swings, tuned into the common mood of the nature and the city around (babies are strangely sensitive to the nature talking), I looked at the damp jade thickness of the shrubs circling the quiet playground and sheltering our bliss. Time stopped. We were in a parallel universe, standing in our quiet transparent world in the middle of the noisy and loud playground, children running, shouting, mothers chatting with an occasional yell for a bully to stop or a toddler's cry after falling on the ground - and at the same time - only me and my daughter, in the silence and tranquility of the damp morning, and a raven cawed harshly three times, flying pass by above our heads, pronouncing our fates, and us, blessed in our ignorance, incapable of knowing...

When we came back home I had my morning coffee. Many things happened through that ordinary September Sunday, none of them would seem obviously special. But the perfection lies in simplicity, and the beauty in the eye of the beholder, doesn´t it?

It is just about a beautiful morning, a smiling baby-daughter, a loyal husband, safe home, and a good coffee. And once, an always within never.


Copyright © 2013 by Olga Johannesson

That Moderately Handsome Husband of Mine...

The Russian proverb goes as paganly as it can be: "A husband and a wife are one devil", bearing a direct reference, of course, to the most sacred book of the mankind: "...and shall cleave into his wife: and they shall be one flesh" (Gen. 2:23). I think I have already mentioned that unique spiritual blend of paganism, mysticism, eastern beliefs and Christianity in its splendid and grandeur case of Orthodoxy which makes up an ordinary religious vision of a commoner and explains the appearance of the proverb, but today it's nothing of a religion or of a commoner.
Today it's about someone very special... 



Some years ago (let's leave diachronic precision to the historians) in a far away land, in the most improbable circumstances, deep in the sweat of the work exhaustion, in a state as remote as it can be from any romance potentiality, despite all the odds, in the middle of my relatively set and content life, I am meeting a moderately handsome man - "my heart's desire", "an apple of my eye", "a flesh of mine", "my bread of life" and "the fat of my land" and so much more... whatever that above-mentioned Holy book may produce on the case.

Many things have happened since, and a lot of water passed under the bridge. As two pawns on the tricky checked field of a relationship we have suffered both our losses and our victories and certainly walked a long way to the other side of the board in understanding each other. Almost a year of a long-distance relationship with its inescapable emotional roller-coaster (to be honest, mine mostly), smoothed by the exuberant means of communication complimentary of the XXI century made the first years together Heaven on Earth (hence so many biblical references here). Then we became fruitful and multiplied and brought a brand new little human being into this wicked world.

And then we got wed. In the church. Twice. In two religions and in front of one God. Let no man therfore put asunder, yt which God hath coupled together.

But what I want to say, really, what I need to say now, is that I am grateful to him, to my moderately handsome man. And as now he sits on the couch, remote and deep in a silly movie, with a silly smile understandably provoked by the same silly movie (you know, that boyish "I-am-so-cool-fighting-aliens-with-my-laser" type), which he is so fond of watching, and has no idea that I am writing about him...

So, my love, there it goes:

I am grateful to you that you came to the (literary) End of the World in the temperature far below freezing point and common understanding and made us happen.

I am grateful that through that first dark year of a long-distant part of our relationship every day you were leaving "a morning message" for me. Always.

I am grateful that you always translate all those Danish movies that we watch together, even when sometimes I am not much interested.

I am grateful to you that you can make any call for me, and take me any place.

I am grateful that every day you try to make my life better.

I am grateful that you accept my neuroticims, depressions, and complexities with the exceptional sense of humour which kills it all.

I am grateful that you accept my mother (boy, that says it all, doesn't it?)

I am grateful that you take me as I am (basically, as my mother).

I am grateful to you to put Katya to bed and wake up with her when I do not even ask.

I am grateful to you for all the excellent food that you can cook from scratch.

I am grateful that you motivate me for something which I would have not even dreamt of doing otherwise.

I am grateful that you always believe in me.

I am grateful that in the quarrels, as stubborn as you are, you always come and hug me first.

I am grateful for you always patiently listening to whatever verbal emotional (not always, but mostly) trash I have to produce on the remains of the day.

I am grateful to you for Katya, who would have never existed if it were not for you.

I am grateful that you are an excellent father: loving, understanding, fun, caring and strict.

I am grateful to you for finding my apple earphones yesterday (seriously).

I am grateful that you show me better.

I am grateful that by your actions, decisions and thoughts you teach me to be better.

I am grateful that you love me (and I try not to take it for granted).

I am grateful to you that you are what you are...


Long time ago a rather mystical scenario ran out in the streets of my native city, when quite an elderly lady that I helped to come all the way home asked me what I want in the life most. My inborn sobriety, skepticism and politeness replied in chorus that I was quite content with what I had. In a proverbial pause, effect strengthened by a deep look, she said that I would soon get my halves back together, hinting in an obvious way on the romantic aspect of being, which I scoffed out, but apparently remembered, setting somewhere on the depth of the consciousness.

Years passed. In a relationship like this one, as close to perfection as it can be, one can easily allow to remember and cherish that episode with a witch. So, my dear single girls, there's an answer: open thy eyes and look for the old ladies around. Quite possibly most of them are just ordinary old ladies, who will benefit greatly from your help, but the beauty of it - you never know...


To conclude I, hereby, call upon you, commoners: let's eat, drink and be merry, as my cup runneth over - today is my husband's birthday!

Happy birthday, my love! And thank you for being with me.



...and seriously, just so you know: there's absolutely nothing moderately about him!
(you know what I mean ;-)




Copyright © 2013 by Olga Johannesson

On Beauty, Poetry and Autumn

A purely Icelandic summer evening in the late August can be very romance-inducing - wind putting feeble, scarce trees to the ground, howling above all limits of sanity, washing out any thought of opening the door, let alone going out. Rain (or, wait, was it snow) is beating the windows with the rage unknown in the rest of the world, slapping and stamping the last leaves on the sleek wet transparent surface, forcing them down to the bricked unyielding uncaring cold wall. No one is behind the windows, no one exists in the world, we are stuck inside.
 

And this is the perfect evening to go down with some "roistering, drunken and doomed poet" with some good whiskey (if I could ever drink any).  

Today it has been two years since I arrived at this proud little island.  

        ...O may my heart's truth 

                Still be sung

On this high hill in a year's turning. 

______

Poem in October

By Dylan Thomas

It was my thirtieth year to heaven

Woke to my hearing from harbour and neighbour wood

        And the mussel pooled and the heron

                       Priested shore

                   The morning beckon

With water praying and call of seagull and rook

And the knock of sailing boats on the net webbed wall

                    Myself to set foot

                        That second

       In the still sleeping town and set forth.

My birthday began with the water-

Birds and the birds of the winged trees flying my name

       Above the farms and the white horses

                         And I rose

                     In rainy autumn

And walked abroad in a shower of all my days.

High tide and the heron dived when I took the road

                    Over the border

                       And the gates

         Of the town closed as the town awoke.

A springful of larks in a rolling

Cloud and the roadside bushes brimming with whistling

          Blackbirds and the sun of October

                      Summery

              On the hill's shoulder,

Here were fond climates and sweet singers suddenly

Come in the morning where I wandered and listened

                  To the rain wringing

                    Wind blow cold

          In the wood faraway under me.

Pale rain over the dwindling harbour

And over the sea wet church the size of a snail

          With its horns through mist and the castle

                    Brown as owls

                But all the gardens

Of spring and summer were blooming in the tall tales

Beyond the border and under the lark full cloud.

              There could I marvel

                     My birthday

         Away but the weather turned around.

It turned away from the blithe country

And down the other air and the blue altered sky

          Streamed again a wonder of summer

                   With apples

              Pears and red currants

And I saw in the turning so clearly a child's

Forgotten mornings when he walked with his mother

                 Through the parables

                       Of sun light

         And the legends of the green chapels

And the twice told fields of infancy

That his tears burned my cheeks and his heart moved in mine.

         These were the woods the river and sea

                      Where a boy

                  In the listening

Summertime of the dead whispered the truth of his joy

To the trees and the stones and the fish in the tide.

                   And the mystery

                         Sang alive

          Still in the water and singingbirds.

And there could I marvel my birthday

Away but the weather turned around. And the true

           Joy of the long dead child sang burning

                        In the sun.

                It was my thirtieth

Year to heaven stood there then in the summer noon

Though the town below lay leaved with October blood.

              O may my heart's truth

                        Still be sung

            On this high hill in a year's turning.